Далекие звуки флейты

Мое первое осознанное знакомство с миром музыки состоялось в 4 года, хотя родители рассказывали, что я заслушивался симфониями начиная уже с двух с половиной лет, но этого я, к сожалению, никак не помню. С самого рождения я обожал петь, что с успехом и делал в любой подходящий и неподходящий момент. Я пел соловьем, лежа в коляске под яблоней, что приводило в восторг местных бабушек и букашек и вселяло благоговейный ужас в хрупкие сердца завистливых мартовских котов, которые вероятно все же улавливали конкурирующие нотки в высокотональных вибрациях моего младенческого призыва. Я пел в детском саду, гордо прорываясь на белоснежном горшке сквозь, как мне тогда казалось, бесконечные просторы уборной комнаты, и вдохновленный терпким цоканьем моего эмалированного росинанта, о прохладную кафельную гладь шахматного пола. И по сей день вид эмалированной посуды вызывает во мне нежные вибрации далекого детства. Я пел, возвращаясь домой вприпрыжку из детского садика, пел так задорно и увлеченно, что совершенно не замечал встречающихся мне на пути вековых растений, что довольно часто приводило к внезапной битве с шершавой поверхностью этих могучих сторожил бывших владений графа Воронцова. Но очевидно к 4 годам моя мама не выдержала и отправила меня в хоровую студию, которая находилась не далеко от дома. Иди, говорит, сын, учись, а то на своей «Babe, I’m gonna leave you!» ты далеко не уедешь. (И только спустя годы, я понял, как же права была моя мама.). В общем прихожу я в студию поступать, а там сидит исполинских форм и размеров дама, из-за могучей спины которой робко выглядывает рояль. «Ну, что, мальчик, какие песенки ты знаешь?» - раскатисто прогремело где-то у меня над головой. А я сразу и говорю: «Purple Haze», «Crazy little thing called love», рояль нервно скрипнул педалью, «Satisfaction», «Light my fire», и я, не давая милой даме опомниться, вступил: «I can’t get no satisfaction!» От этой исповеди рояль совсем забился в угол, а пышногрудая Эвтерпа, рассуждая про себя, что в старших классах школы ей надо было бы учить английский, а не ходить на подготовительные курсы «массовиков затейников» - была такая должность в советских домах отдыха, и не флиртовать с физруком на застенчиво-скользких матах его коморки в углу спортивного зала; смущенно кивала в такт, в то время, как я уже истошно орал: «Love me two times - I’m going away!» и задорно топал ножкой, выглядывающей из-под темно-синих замшевых шортиков. Старый Steinberg, который в силу своего благородного происхождения очевидно был больше осведомлен в романо-германских диалектах, чтобы заглушить стыд и боль и, надеясь обрести спасение в сакральных гармониях великого гения, уже было начал бормотать про себя пятую симфонию Бетховена, как вдруг Антонина Эдуардовна Шпейц, а именно так звали моего будущего преподавателя, спасительно произнесла: «Достаточно, переходим к следующему заданию». Сдается мне, то был самый счастливый момент в жизни славного немецкоподданного. «Итак, переходим ко второму заданию!», и бесстрашная покорительница подмосковных санаториев резво ткнула пухлым пальчиком в соль диез второй октавы, кто знает, возможно именно этот звук всколыхнул во мне первую волну невероятной любви к музыке, а может это была и «ре» – я вовсе не обладаю абсолютным слухом, да и слов я тогда таких еще не знал – помню, придя домой, долго мучил своих домочадцев, пытаясь воскресить в сердце динамичный посыл моего отважного педагога, подбирая ноту, которую в тот знаменательный день я так изящно провопил из глубины своего безграничного детского желания быть частью музыкальной вселенной. Затем последовала серия коварных постукиваний и звонких похлопываний, что в какой-то момент уже стало походить на пламенное фламенко – это очевидно был коронный номер пылкой служительницы муз, которая в тот момент была действительно на высоте – гордо вскинув свой чуткий носик, Антонина Эдуардовна ловко водила из стороны в сторону бровью на слабую долю, при этом умудряясь с азартом заколачивать стоптанный каблук своей босоножки в вездесущий линолеум просторного зала хоровой студии. Рояль безжизненно вкушал сладострастную вакханалию необъятной властительницы латино-американских ритмов. Я парировал натиском дребезжащих ударов о деревянную поверхность парты, на которой неуклюже вздрагивал одинокий, вероятно кем-то впопыхах оставленный, камертон. Для солидности я еще пару раз энергично притопнул. Затем я встал, гордо расправил плечи и бесстрашно взглянул в глаза своему искрометному музыкальному будущему. Так я был зачислен в детскую хоровую студию «Юность». Мне выдали шортики и бантик, чему я был несказанно рад, потому, как рассказывал Ванька Портянкин из соседнего двора (а ему-то можно было верить), за ближайшей дверью, где сердобольные старушки сладко выводили что-то про заморозки, могли одарить еще и кокошником – что это страшное слово означало, я понятия не имел, и поэтому предпочел остаться с бантиком и в шортиках…

Я открываю окно – в прозрачном мерцании теплого летнего воздуха растворяются нежные звуки флейты, вылетающие из распахнутых настежь окон музыкальной школы напротив. Внезапно все замирает, и в моей душе воцаряется кроткая тишина. Я прикуриваю сигарету, медленно выпускаю дым и наблюдаю, как он обволакивает призрачные звуки музыки – в начале робко касаясь, а затем, осмелев, увлекает их ввысь, где они уже вместе, кружась, плавно тают в угасающем вечернем небе. И вот, спустя мгновение, воздух вновь чист и прозрачен. Я прикрываю глаза, и видится мне, что пел я тогда вовсе не чарующие творения Джима Моррисона, а про притихший северный город, низкое небо и про могучий крейсер. И старожилы-дубы были лишь кустами желтой акации, и путь к моему садику лежал не сквозь тенистые тропы Воронцовского парка, а через три тополя, растущих во дворе моей пятиэтажки. И что учительницу мою звали не Антонина Эдуардовна Шпейц, а как ее звали теперь уж наверно и не вспомнить. И фламенко, кажется, не было таким зажигательным. Да и было ли оно вообще…

Я наблюдаю, как уже едва уловимые звуки флейты нежно касаются моих теплых детских воспоминаний.

Я открываю глаза. Я улыбаюсь. Я счастлив…